По пути в город … мне нужно было пересесть на другой поезд на станции Н. Изначально я не собирался тратить время на эту остановку, но в связи с прошедшей бурей дорожные пути оказались неисправны, и поезда, идущего в том направлении, не было.
Можно было развернуться и уехать назад. Многие так поступили. Я остался. Кроме меня было еще несколько человек, решивших дожидаться поезда, мы проводили время в баре или за карточным столом.
Через два дня новый поезд остановился у станции, привезя новую пачку пассажиров. Большинство разбежались по своим направлениям, но она явно желала остаться. Заказав двухместную комнату и оплатив её на несколько суток вперед, она дала понять, что ждет кого-то.
Эту фигурку я запомню надолго. Такое оседает в памяти. Этой молодой женщине было около двадцати пяти, хотя выглядела она старше; она ещё была молода и даже, наверное, красива, если бы только неестественная бледность и ощущение какой-то сильной усталости, даже, я бы сказал, изможденности, не обременяли её лицо. Локоны темных волос пугливо выбивались из-под крохотной шляпки, а к ее маленькой ручке было страшно прикоснуться: казалось, это хрупкое создание выполнено из фарфора и от прикосновения рассыплется в прах. Наверное, так и было: неестественная бледность, сухой и частый кашель выдавали болезнь, болезнь суровую и требующую лечения более достойного, чем ожидание пропавшего спутника.
Но, не смотря на все это, глаза молоденькой женщины смотрели с упорством и верой в достижение какой-то собственной, никому не ведомой цели.
Имени её я сперва не услышал.
Мы присматривались к женщине, кто-то пытался завязать разговор. Куда она едет? В столицу. Кого ждет? Своего жениха. Какие-то важные дела – я не пытался расслышать подробностей, - задержали его в пути, и она, остановившись на станции, подождет день. Может, два.
Но день прошел, прошло два, однако тот, кого ждала путешественница, не появлялся. Её мучил жестокий кашель, но она два раза в день выходила на перрон, вглядывалась в лица пассажиров и вздрагивала время от времени, теребя перчатку, которую держала в руке.
- Ну что же твой жених, не едет? – спрашивал хозяин скромной гостиницы, в тесной гостиной которой мы проводили часы безделья.
- Он приедет, - коротко, но уверенно отвечала она.
Хозяин хмурился и качал головой, слушая новый приступ кашля. Прошел еще день.
- Бедняжка, она здесь долго не протянет, - слышал я. – Эта чертова хворь уничтожит её, как котенка. О чем только её хахаль думает?
- Не сбежал ли он часом?
- А черт его знает. Только вот наша куколка собирается ждать его до конца, на свою беду.
И вправду, уверенность женщины не слабела так стремительно, как её тело. Острый кашель раздавался в стенах гостиницы все чаще. Но она упорно продолжала повторять: «вот увидите…», «когда он приедет».
Вечером ей доставили телеграмму. «Неотложные дела задержали его в городе. Он приедет. Но просит подождать несколько дней… может быть, неделю».
Нашего поезда тоже не было, и мы ждали. Она ждала.
Все чаще нам приходилось вздрагивать от душераздирающего кашля. Даже ночью, читая в кровати, я слышал за тоненькой стенкой новые приступы. Тем не менее, она каждый день выходила на перрон и вглядывалась в лица.
Лекарства в гостинице не было, мы все это знали. Какая-то болотистая земля, холодный воздух ранней весны, шум проезжающих мимо поездов – все это не способствовало выздоровлению, и это понимала она. Ей следовало как можно скорее убраться из этого чертового захолустья, добраться до города и всерьез взяться за свое здоровье. «Да-да, конечно», - кивала она, - «он знает хорошего врача, он меня вылечит. Я только дождусь, и мы уедем вместе».
Больная много рассказывала о своем женихе. Плененные скукой гостиной, которую уже не могли разбавить карты и скромная выпивка, мы все прислушивались к тонкому серебристому голоску, с каждым днем становившемуся все глуше, глуше, глуше…
Мы знали, где он живет, и какая у него походка, и что он любит собак, и что в городе его задержали юридические дела, связанные с наследственным бизнесом какого-то двоюродного дяди, и что, вопреки всему, это безумно важно.
- Он юрист?
- Нет, художник. А как он пишет… Вы знаете, у него удивительные стихи. Его сонеты. Я люблю их так же, как его самого. Ох, как же мне хочется еще раз их услышать!..
Этот разговор происходил в конце девятого дня нашего пребывания на станции. Женщина стала еще бледнее. Она почти все время сидела в кресле гостиной, держа в руках книгу, которую не читала, пустыми глазами глядела в окно, за которым на земле и на небе была одна грязь. На неё было жалко и грустно смотреть.
- Не дождется она своего женишка. Ишь, пишет он ей свои сонеты… Бедная женщина.
И все же она продолжала выходить на перрон и стояла там до тех пор, пока последний человек не сойдет с платформы. Я сказал «стояла» – очень скоро она могла только сидеть на скамейке для ожидающих, и хозяин гостиницы, всерьез опасаясь за больную, каждый раз просил кого-то из нас сопровождать её. Было видно, что каждая такая прогулка требовала от женщины все больше усилий, но она не оставляла надежды. Мы даже не знали, что больше изнуряло несчастную - пресловутая болезнь, неумолимо поражающая её все сильнее с каждым днем, или же тоскливое, мучительное ожидание, хандра, навалившаяся на хрупкие маленькие плечики.
С тех пор, как женщина упомянула сонеты, её мысли словно направились в новую сторону. У неё появилась навязчивая мысль, и она все время в разговорах возвращалась к ней, а когда молчала, бедное её лицо говорило выразительнее слов, а сухие, побелевшие губы шептали что-то, что было известно лишь ей.
Вдобавок ко всему, к слабости и кашлю прибавился жар. Мы знали, что ночью она не может заснуть из-за постоянных приступов и, задыхаясь, заходится кашлем. Спустя три недели после нашего приезда от женщины остался один дух, заключенный в тонкое, изможденное тело. Она с болью отказалась от прогулок до платформы, поручив тамошнему бродяге за какую-то сумму высматривать мужчину вместо неё. А, оставшись в гостинице, сидела у окна и постоянно твердила заученные наизусть сонеты, сбиваясь и пропуская забытые строки, судорожно вспоминала, мяла перчатку в руках и постоянно, постоянно повторяла: «Когда он приедет… хоть бы раз… как я хочу услышать…»
И никто из нас так и не осмелился заявить ей в лицо то, в чем уже почти никто не сомневался. «Уезжай, уезжай!» Но она оставалась. И все твердила, твердила про свои стихи.
От неё шел жар. Она брала бумагу и судорожно писала строчки, но помнила только немногие. Тогда она мучилась, заламывала руки и обозначала на листе хаотичные слова и названия. Время от времени приходили телеграммы, где очень нежно сообщалось о новых трудностях, заставивших жениха задержаться, о желании его увидеть любимую как можно скорее… Но несчастная невеста слабела и затухала на глазах. Она уже не выходила из номера и проводила дни, лежа ничком на кровати и бормоча строчки стихов. Жар усиливался, болотистая земля и гнилостный воздух местности неумолимо делали свое дело. Постояльцы маленькой гостиницы, сведенные вместе поневоле, мы все немного сблизились за долгие дни нашего заточения на станции. Быть может поэтому, когда наконец пришел поезд, несколько человек, в том числе и я, на нем не поехали. Мы чувствовали потребность дождаться мучительной развязки, а несчастная женщина нуждалась в хоть каком-то присмотре.
Последние дни потянулись медленно. Мы прониклись жалостью и сочувствием к бедной невесте и по негласной договоренности по очереди дежурили в её комнате у постели, слушая глухой, жаркий бред, прерываемый страшным кашлем. Больная лежала, или металась на кровати, все повторяя, повторяя, как молитвы, сонеты, звала своего жениха по имени и снова, чтобы не забыть, пересчитывала. Их было тридцать три, тридцать три стиха о любви, тридцать три, посвященных ей.
Последняя телеграмма окончательно свела с ума молодую женщину. Там было сказано – о, Боже! – он написал тридцать четвертый сонет. Я готов был проклясть этого поэта. Он должен был знать, что его невеста больна. Конечно, он знал. Хотя можно ли было предположить, что легкая простуда примет такую звериную форму? Больная уже не могла бы уехать со станции. Она не могла даже встать без чьей-либо помощи, задыхалась и, прижимая руки к груди, жаловалась на ужасную боль.
В одну из минут, когда сознание женщины было наиболее ясным, она сказала мне, что уже не надеется на выздоровление. Потом расплакалась и добавила, что никогда не перестанет ждать. От этих слов мороз пробежал у меня по коже. Я не посмел сказать ей, что её жених может и не приехать. Она была уверена, что дождется. Она безумно хотела услышать сонет. Она плакала и просила бога о последней встрече.
Так мучительно настал двадцать шестой день, проведенный ею в гостинице. Женщина сильно ослабла, жар увеличился.
Она уже не жаловалась и не просила. От проклятий, срывавшихся с губ женщины, становилось холодно и жутко. Ей было тяжело умирать, зная, что её последняя мечта, её сильнейшее желание никогда не исполнится. Глухой, дрожащий голос шептал, кричал, заходился в ужасающем кашле, но не замолкал.
Меня не было рядом, когда пришла развязка. Я не задавал вопросов, не оставил соболезнований. Я собрал свои вещи и, расплатившись с хозяином, покинул гостиницу.
Какое-то время спустя уже в городе я встретил одного из тех постояльцев, что оставались у ложа больной до конца. Он рассказал мне конец той истории.
Дождалась ли невеста своего жениха?
Он приехал через месяц.
Он не назвал своего имени, не предъявил визитной карточки, но все, кто были в тот момент в гостиной, сразу узнали его. В маленькой комнате воцарилось молчание; замолчали сидящие за карточным столом.
- Где она? Где моя Камилла?
Хозяин мрачно махнул рукой в сторону кладбища.
Бледнея, мужчина молча обвел глазами лица присутствующих и понял, что с ним никто не намерен шутить. Пошатнувшись, он развернулся и вышел. Один молодой парень вскочил и, открыв дверь, проследил за ним взглядом. Медленно, словно во сне, бывший жених поднимался по склону холма, где над высокими ветвями маячил крест церкви, а за деревьями раскинулось еще много подобных крестов.
Первый поезд должен был проехать только утром, но человек не появился в гостинице. На следующий день мой рассказчик из тревоги, а, скорее, любопытства, прошел за ним, и, увидев, остался в тени дерева.
Мужчина был там. Он сидел у могилы, безумный, глухим севшим голосом читая стихи. Сухими, свистящими рифмами доносились они до уха, и жутко было слышать его взывания к мертвой невесте, прерываемые острым кашлем.
«Слушай, Камилла, слушай. Тебе нравится последний сонет?»
Мой приятель замолчал – его голос внезапно оборвался, как обрывается музыка из поломанной детской шкатулки. Я тоже ничего не говорил. Я пытался представить себе тяжелую каменную плиту с резными буквами, свежую землю и густое, сумрачное небо. Под этим серым небом, в этой серой земле лежала мертвая невеста, а её жених, сошедший с ума от горя, сидел у плиты и читал ей сонеты.
Когда мы расстались, я пошел по улице города, думая о чем-то своем, и на душе у меня было пасмурно и одиноко.
